Конечно, работ было только восемь, но все-таки сей факт заставил меня
Работу обязательно опубликую, как только подчищу порцию блох, обнаруженных мной уже после выкладки. Огромное спасибо мисс Сьёфн, которая помогла мне привести рассказ в должный вид. Осталось добить до блеска
Апд: ну, теперь я могу с чистой совестью повесить текст здесь, поскольку с ним поработала замечательная Martini Rose, которой уходит миллион
Стены не плачут
Размер: мини
Тип: гет
Жанр: драма/ангст
Герои: Агнет Хорч, Лени Хорч, Генрих Шольц
Бета: мисс Сьёфн, Martini Rose
«Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его»
А.П. Чехов
читать дальше – Ты понимаешь, Агнет? – спросил отец и пригладил седеющие усы, пригладил так резко, что не осталось сомнений: герр Хорч очень волнуется.
Агнет посмотрела на него – непривычно виноватого, робко ковыряющего тапком паркет, – и осторожно улыбнулась, словно не веря, что сейчас это будет уместно. Обращаясь к ней, отец почти никогда не изменял строгому тону, и вот теперь...Чудеса, не иначе.
Вопрос повторился из уст матери, но строго поджатых губ фрау Хорч Агнет не видела: она задумчиво изучала светлые волоски на руках Лени. Угадывать настроение у Агнет получалось хорошо, – сейчас Лени была чем-то страшно недовольна. Может, тем, что у нее забирают Агнет? Может, она не так уж хочет делить комнату с опустевшей кроватью и забытым Агнет (а ведь она непременно что-нибудь оставит, чтобы получить повод зайти еще разок) томиком Гёте?
Неожиданно Лени показалась Агнет замерзшей, и она, забыв, что родители уже минуту ждут от нее ответа, предложила сестре свой свитер.
Лени ответила скептическим взглядом, зато мать была более многословна.
– Ты вообще слышала, о чем мы тебе только что говорили, Агнет Хорч? – недовольным и вполне обычным для нее тоном спросила Зельда.
Времени, чтобы придумать достойный ответ, не оставалось, и Агнет ограничилась кивком. Слова не застряли у нее в горле, как, наверно, должно было случиться – их просто так и не родилось. Ни на языке, ни в мыслях.
– Неделя, всего неделя! – простонала мать и заходила по комнате, выискивая глазами какой-нибудь предмет, которому предстояло пострадать от ее крепкой хватки – так она справлялась с волнением. Отец приглаживал усы, а мать ломала ручки и заколки.
– Нужно же все приготовить, понимаешь ты или нет? – последний вопрос был адресован герру Хорчу. – Платье...
– Обувь, – обреченно вторил жене Людвиг, мысленно уже обналичив свой не слишком внушительный банковский счет.
– Гости... Господи, а кого звать? Шеллингов?
– Всех, Зельда, всех! – отец так яростно заскреб ногтями подбородок, что Агнет вздрогнула. Мать схватила с полки карандаш и с треском разломила его пополам.
– Пусть гостями занимается он! – изрекла Зельда и, видимо успокоенная таким решением, опустилась на соседнее кресло, скрестив руки на груди.
«Какие странные вещи происходят», – только и подумала Агнет, наблюдая за оживленной дискуссией: отец, мать и Лени пытались переспорить друг друга, решая, каким же будет платье Агнет. Пышным или нет? А кринолин? А цвет? Герр N. любит красный; может быть, в угоду ему отступить от традиционной белизны?..
Агнет неловко переминалась с ноги на ногу, мечтая, чтобы ей позволили наконец уйти в свою комнату – но вовсе не затем, чтобы обдумать услышанное. Ей просто очень хотелось спать.
– Не будет красного, – твердо сказала мать, даже не взглянув на Агнет. – Это почти бесстыдство – надевать красное на свадьбу! Меня сейчас волнует только фасон...
– Корсет ей нельзя, она плоскогруда, – вставила Лени, подбодренная согласным кивком.
Агнет смутилась, будто была в этом виновата и подумала, какие же они с Лени все-таки разные. Агнет бы такого никогда не сказала, но Лени была прямая и твердая, как жердь.
Сестра всего годом младше, но выше и тоньше самой Агнет: ей все досталось от отца, кроме шрама, который (наверно, согласно законам справедливого распределения) с младенчества уродовал плечо Агнет.
Лени не любила читать, уступив эту страсть Агнет, зато она умела заставить слушать себя, в чем старшая сестра нисколько не преуспела. Лени обожала зеркала, а Агнет от них пряталась. Лени любила прогуливаться по шумному центру в компании подруг, Агнет же предпочитала покой и тишину пустых домашних стен. Лени умела вить из родителей веревки, что для Агнет было неведомо. Зато школьные успехи Агнет восхищали учителей, в то время как Лени с трудом постигала любую науку.
Но самое большое отличие было, конечно, в другом: Лени взрастила родительская любовь, Агнет – книги.
– Какой он? – спросила Агнет, когда родители наконец отправились спать, кажется, так и не придя ни к какому решению по поводу платья.
– Ты что, правда не помнишь? – обомлела Лени и посмотрела на нее со странным презрением: куда Агнет – этой мечтательнице – было понять, что сестра ревнует ее к одному воспоминанию. Герр N. однажды явился в гости к семье Хорч и весь вечер не сводил глаз с Агнет.
Лени опять вспомнила высокую статную фигуру, лукавую усмешку, прячущуюся за пышностью усов (куда гуще и темнее отцовских), и отвернулась, боясь, что Агнет заметит вспыхнувший на лице румянец.
– Огромный, – она размашистым жестом обрисовала воображаемый силуэт, – огромный, как гора.
Агнет равнодушно кивнула. Даже если герр N. ни капли не подойдет под словесный портрет Лени, это мало что изменит. Агнет не привыкла бунтовать: она сделает так, как ей велено.
– Мне жаль тебя, – неожиданно сказала Лени, и тон у нее был такой, что сомневаться в искренности слов не приходилось. – Ты ведь так и не узнала любви.
И тогда Агнет впервые в жизни порадовалась, что никогда не говорила ей про Генриха.
***
Агнет прожила в доме номер тридцать три по Зондштрассе целых шестнадцать с половиной лет, но, конечно, не могла помнить, что когда-то – еще младенцем – лежала в корзинке перед дверью своей будущей квартиры и кричала так громко, что отец Агнет сдался уже через несколько минут. Он рывком распахнул дверь – мать Агнет, прячущаяся проемом выше, помнила, каким сердитым было лицо герра Хорча, – и уперся взглядом в пятимесячную Агнет, которая, видимо из страха перед будущим, продолжала плакать.
– Людвиг, вы... прошу вас, взгляните! – Зельда Фройнд – небезосновательно уверенная, что очень скоро станет Хорч, – медленно спустилась с лестницы и сложила руки в молитвенном жесте.
– Не на что тут смотреть, – растерянно буркнул Людвиг, который, однако, не спешил уходить.
– У нее ваш шрам, видите?
– Что?
– Вот здесь, смотрите сюда! – затрепетала Зельда, ловко приподнимая молочно-розовый подбородок дочери и демонстрируя таким образом отметину, рассекавшую ключицу.
Против шрама герру Хорчу возразить было нечего, да он вообще не думал особо возражать. Протесты матери герра Хорча потонули в рыданиях, перешедших вскоре в сердечный приступ, которые она с юных лет успешно симулировала, желая добиться своего. Людвиг, привыкший, что обмороки являются для матери финальным аргументом в любом споре, не обратил внимания на тело фрау Хорч, обмякшее в кресле; и в тот момент, когда он с любопытством изучал крохотные пальчики Агнет, цепко сжавшие его запястье, сердце фрау Хорч, вероятно, отбивало последние удары. Когда он, опомнившись, ринулся за врачом, было уже слишком поздно, и Зельда Фройнд успокоила безутешного Людвига тем же самым способом, в результате которого полгода назад появилась Агнет. Так пятимесячная Агнет стала невольной причиной воссоединения родителей перед лицом Господа (уже через неделю Зельда Фройнд взяла себе фамилию Людвига) и смерти собственной бабушки.
Агнет уснула на удивление быстро, не подумав, что снизу почему-то не доносится раскатистый отцовский храп. Людвиг Хорч отчаянно молил Бога не дать дочери узнать, что он проиграл ее в карты.
Агнет было известно, что герр Хорч, много лет назад пристрастившийся к вину, давно не знал меры, но то, что он однажды, несусветно напившись, решил перекинуться в покер и за неимением денег поставил на кон старшую дочь, стало бы для Агнет настоящим открытием. Мать кричала на отца так громко, как никогда за всю их совместную жизнь (в это время Агнет наслаждалась пешей прогулкой, и свидетельницей скандала была Лени) – зато узнав, что герр N. намерен жениться на Агнет, слегка сбавила тон. А когда муж донес ей, что герр N. много лет успешно торгует рыбой и владеет десятком продуктовых магазинов, и вовсе подобрела.
– Это меняет дело, – смущенная собственным гневом, сказала фрау Хорч, основательно искусав губы. – Он, видно, человек неплохой, да? Просто некогда ему ухаживать, верно ведь?.. Раз женится, то хорошо.
Зельде вспомнилось собственное детское желание вырваться из нищеты и давнишняя авантюра с окручиванием великовозрастного маменькиного сынка, в которую она некогда бросилась с головой, как в омут. Видит Бог, это было непросто. Сегодня – впервые после того как Людвиг обнищал и раздался в боках от бесконечных возлияний – Зельда подумала, что все-таки не зря провернула эту маленькую аферу. Мрак нищеты, в которую погрузилась послевоенная Зондштрассе, потихоньку начал рассеиваться. И пусть это пока происходило лишь в воображении фрау Хорч, она твердо верила: все еще изменится.
И Агнет им очень пригодится – впервые с той ночи, когда мамаша Людвига отошла к праотцам.
***
Агнет никогда не верила в Бога – во всяком случае так, как мать. Сколько воскресных дней они с семьей провели в церкви, и Агнет до сих пор помнила: вот Зельда выкручивает в руках платок, дожидаясь своей очереди в исповедальню, отец мнется рядом и недовольно косится на Агнет, которая опять осквернила святое место шепотом или кашлем; губы Лени бормочут слова молитвы, пока она сама ощупывает взглядом церковные витражи. Для Лени религия тоже ограничивалась десятком заученных псалмов, но этого никто не замечал; зато замечали, с каким удивленным недоверием Агнет смотрит на лик Божий: разве этот человек и правда сойдет однажды с иконы и одарит ее своей благодатью? Так ведь обещает Библия? Но почему же он до сих пор этого не сделал?
Агнет верила в Господа всего один день, который провела в неистовой молитве, перемежая слова Писания со слезами: в тот день Генрих Шольц уехал с Зондштрассе. Агнет почему-то была уверена, что божья длань обязательно остановит «бьюик», который средь бела дня увез Генриха, и до глубокой ночи не вставала с колен, игнорируя насмешливые окрики Лени и гневный голос матери.
Если бы они только спросили, что случилось, если бы кто-нибудь из них спросил... Агнет, конечно, не смогла бы сдержаться: она упала бы к чьим-то ногам и поведала о своем горе – с самого первого дня, когда только познакомилась с Генрихом... Но никто не спросил, и Агнет, несмотря на все свое отчаяние, была немножко этому рада: зато у нее теперь появилась тайна, которую она никому-никому не откроет.
Всякий раз, когда семья Хорч возвращалась из церкви домой, мать была непривычно притихшей, и никто не знал, что с каждым разом тяжесть греха, пригибающего Зельду Хорч к земле, становится легче. Чувство вины за дочь, рожденную от другого, рожденную, как оказалось, напрасно, притуплялось, сменяясь гордостью за ту, что по праву носила свою фамилию. В Лени было многое от матери. Того, кого ей так напоминала Агнет, Зельда вспоминать не любила.
Агнет так никогда и не узнала, почему она так неприятна своей матери. Людвиг никогда не давал жене понять, что давно раскрыл обман. Зельда никогда не признавалась дочери, что рассекла ей – едва появившейся на свет, – плечо кухонным ножом, чтобы убедить будущего мужа в его отцовстве.
***
Следующим утром Агнет проснулась рано, наскоро оделась и осторожно вышла из квартиры, прикрыв за собой дверь. Отцовский храп, доносящийся из соседней комнаты, ее успокоил: стало быть, в ближайшее время ее не хватятся. Она еще раз заглянула к себе, послушала ровное сопение Лени и впервые подумала, как ей будет всего этого не хватать в новом доме – в доме, где ее, наверно, уже сейчас дожидается герр N.
Агнет попыталась себе его представить: что-то смутно знакомое забрезжило в памяти, словно догорающая свечка, но воображение прибавило образу триста фунтов веса, нарисовало бородатое лицо и толстые распухшие пальцы, крепко сжимающие рыболовную сеть. Так ведь должен выглядеть торговец рыбой?
Агнет пожалела, что в минувшем мае навсегда покинула школьную скамью, но раз она станет замужней, нечего думать о том, чтобы поучиться еще. Мама ведь не заканчивала института, значит, и Агнет не позволят. Она с тоской подумала о домашней библиотеке: а есть ли книги в доме герра N.? Позволит ли он ей читать?..
Скрипнула дверь, и Агнет испуганно обернулась: следом за ней на лестницу вышел отец. Он зевнул во весь рот, в котором давно уже не хватало нескольких зубов. Людвиг Хорч старел: линия подрободка потеряла четкость, расплылась фигура, на которую когда-то с восхищением смотрели его юные сверстницы, добрая половина из которых уже давно огрубела и обабилась. Так что ни он, ни они не узнавали друг друга при встрече.
Людвиг посмотрел на Агнет голубыми глазами, цвет которых с каждым годом все больше тускнел, и молча пригладил усы. Будто не знал, как с ней теперь говорить. Будто решил изменить своему маленькому утреннему ритуалу: не накричать, не уколоть побольнее, самому потом сделать себе кофе, не поручив это Агнет.
– Все у тебя в порядке? – незнакомым тоном спросил отец и нервным движением накрутил левый ус на указательный палец.
– Конечно, папа, – робко улыбнулась Агнет. – А разве может быть иначе?
Агнет говорила и улыбалась, а сама думала: может, сказать ему? Ей ведь так будет не хватать дома на Зондштрассе и нового Людвига, который стал к ней так добр. И матери – тоже. И Лени.
Губы Людвига слегка дрогнули, но, не удостоив больше Агнет ни единой репликой, он молча вернулся в квартиру.
Разве так можно, вертелось в голове герра Хорча. Разве ему по совести было так с ней поступать? Семнадцатилетнюю – и замуж? Вытолкнуть из дома, как лошадь – из стойла?
В памяти Людвига все перемешалось, из самых темных закоулков воспоминаний выступали едва различимые тени: вот мать, которая так ненавидела Зельду Фройнд, вот Агнет – маленькая, размером с ячменную лепешку – и так непохожая на Людвига, а вот Лени – истинная Хорч...
Сколько он тогда выпил абсента перед тем, как поставить на кон старшую дочь? А Лени – разве он мог бы рискнуть ею, даже имея все шансы на победу? И был ли он так уж уверен, что выиграет у герра N.? Был ли он так уж пьян?..
«Да хватит уже», – только и подумал Людвиг, в последний раз яростно продернув палец сквозь слипшийся ус. Никогда она не узнает об этом, никогда. Что она вообще помнит? Помнит ли, что когда-то с этих стен свисали роскошные ковры, что была хрустальная люстра и десяток бра, что Зельда – тогда еще совсем юная – не умещала подаренные Людвигом драгоценности в шкатулки?..
Глупая девчонка. Зарылась в свои книги, как крот – в нору, ни на что она не годна. И нечего сетовать на герра N., он был послан им судьбой, не иначе. Людвиг склонил голову перед воображаемой иконой и зашептал благодарную молитву.
Он не знал, что у Агнет были причины навсегда остаться семилетней. Он не знал, что Агнет помнила все.
***
Конец тридцатых был для Агнет самым счастливым временем: тогда она получала от Генриха шутливые тычки на правах его товарища по играм. Агнет мало чем отличалась от мальчишки, впервые сев за школьную скамью, – тогда у нее еще не было длинных волос.
В то время нищета еще не бросила тени на репутацию семьи Хорч, и они частенько захаживали в гостеприимный дом Шольцов, отпуская Агнет поиграть с Генрихом в саду. Вкус сливочных пирожных – Шольцы владели кондитерской, – Агнет не запомнился, зато она лелеяла в памяти образ перемазанного кремом коренастого мальчика и его шаловливый взгляд. Так он бессловесно приглашал ее поиграть в салки.
В церкви – сожженной и запущенной после апреля сорок пятого – до сих пор витал дух Генриха: там они, смущенно переглядываясь, наблюдали за мессой, следили за тем, как вниз по кривоватой свечке неспешно ползет воск, и оба любили гасить огонь, зажав фитилек между влажными от слюны пальцами. Церковь была любимым местом Агнет, если в ней она встречала Генриха.
Многое было и потом, но еще большего – на что всей душой надеялась Агнет, – так и не случилось: однажды Генриха усадили в черный «бьюик», и он, ни с кем не прощаясь, уехал. Винить его, наверно, не стоило – но Агнет тогда это было неведомо. Как и то, что в поисках лучшей доли он – с согласия родителей – уехал из разгромленного Берлина в компании дяди, чтобы однажды поступить в престижный американский колледж. Во всяком случае, так говорили соседи.
Коренастый крепыш Генрих вернулся через десять лет. Вернулся другим, вытянувшимся, как жердь, загорелым и тощим. Вернулся совсем не похожим на того, каким его столько лет помнила Агнет. Но это был он.
Этому девятнадцатилетнему Генриху были великоваты его брюки «галифе» и страшно не шли самокрутки, которые он теребил между пальцами перед тем, как раскурить. Иногда он жевал табак, влажно причмокивая губами, и все это было так чуждо Агнет, так не шло тому, маленькому Генриху, что ей становилось неприятно. И все равно Агнет – с первого дня, как только узнала, – тайком приходила к его дому и смотрела, укрывшись в тени деревьев: вот Генрих курит, сидя на ступеньке, вот переругивается с соседкой, страдающей аллергией на сигаретный дым, вот оживленно болтает с какой-то юной и красивой...
Генрих приехал в Берлин, чтобы похоронить родителей и продать квартиру, в которой когда-то жил. Агнет только сейчас вспомнила, что герр и фрау Шольц тогда не уехали вслед за сыном. Оказывается, все это время они жили здесь. А она даже ни разу не постучалась к ним.
Зато теперь Агнет приходила к дому Генриха каждый день, так и не рискнув, правда, приблизиться к его порогу. Быть может, – как было бы чудесно! – Генрих заметит выглянувший из-под древесной кроны золотой локон, подойдет, увидит и вспомнит ее?..
В ночь перед своей свадьбой с герром N. Агнет пришла сюда в последний раз.
***
– Может, хватит прятаться? – спросил Генрих, и Агнет не сразу поняла, что он обращается к ней. Он так и продолжал смотреть в пустоту, зажав двумя пальцами дымящуюся самокрутку.
Агнет осторожно вышла из укрытия, пожалев, что ей не досталось изящества и грации Лени: она споткнулась на полпути и расцарапала об асфальт обе коленки.
– Больно? – спросил Генрих, подошел и протянул ей руку, помогая подняться.
И так посмотрел, что Агнет замерла, сама себе напомнив статую. Некстати вспомнились миф о Медузе Горгоне и ехидное замечание Лени, которая была уверена, что Агнет не нужно столько читать.
Боже мой, так он помнит! Помнит, как они совсем детьми играли в салки, как однажды не сдержали хохота, услышав гнусавый голос простуженного священника, как гонялись друг за другом, вспарывая сандалиями садовые клумбы Шольцов?
– Помню, конечно, – усмехнулся Генрих. – Ты сюда каждый день приходишь, грех тебя не запомнить. Сестра у тебя красивая, – добавил он, и Агнет впервые в жизни подумала о Лени с неприязнью.
Радость Агнет угасла так же быстро, как и зажглась, но надежда пока оставалась. Как же такое может быть? Чтобы он – и не помнил? Не признал? Да шутит он, этот баловник, просто тренируется в остроумии.
– Меня зовут Агнет, – с трудом сказала она: что-то тяжелое, похожее на огромные горящие щипцы, сдавило ей грудь.
– Хорошее имя. Я – Генрих, – просто отозвался он и слегка улыбнулся Агнет.
Не узнал, Боже мой! Не узнал в ней ту Агнет, с которой столько времени провел на этих ступенях? С которой его столько связывало – хотя, связывало ли, если время с такой легкостью ослабило эти узлы?..
Если бы у Агнет были силы убежать, она бы ринулась прочь. Но сил не было. Она молча и жалобно смотрела в лицо Генриха Шольца.
Генрих меж тем жалел, что ее нельзя привести домой: в его кровати ворочалась молодая соседка, которой такое знакомство вряд ли бы понравилось. Впрочем, решение есть всегда.
– Гляди, какой ветер, – он кивнул на качающиеся ветви дуба – того самого, под которым столько времени пряталась Агнет, наивно верящая в то, что остается для Генриха невидимой. – А тучи?.. Скоро соберется дождь. Хочешь, я тебе покажу одно тихое место? Люблю там бывать.
Агнет вздрогнула, но вместо того, чтобы отказаться, почему-то поспешно кивнула.
Ты ведь так и не узнала любви...
Ей жаль... Только сейчас Агнет поняла, что Лени ее презирает.
Агнет двинулась за Генрихом, и едва проснувшееся женское чутье шепнуло ей на ухо: а стоит ли? Идешь за ним, как собака на поводке, а ведь даже не знаешь, зачем Генриху вести тебя в какое-то тихое место!
Чутье замолчало, когда они пришли. Христос – все земные образы которого некогда были растащены на обогрев – наверно, сейчас смеялся над ней. Генрих привел ее к церкви. Тому, что от нее осталось.
Агнет почему-то была уверена, что Генрих не помнит ни псалмов, ни гнусавого священника – ничего из того, что сейчас нахлынуло на Агнет.
Вот здесь, Генрих, подумала Агнет, переступая через горелое полено, служившее теперь порогом. Вот здесь был алтарь. Вот здесь мы стояли возле иконы. Здесь я однажды поскользнулась и ушибла локоть.
Она обернулась и взглянула на него с безумной надеждой, но Генрих не изменился в лице. Он не помнил.
Агнет водила рукой по очернелым стенам, и Генрих Шольц впервые счел ее достаточно красивой для того, чтобы не откладывать задуманное.
Агнет очнулась от своих мыслей, когда вокруг талии плотным кольцом сомкнулись руки Генриха. Испугалась ли она? Но разве можно ей бояться Генриха?..
– Такие чудесные волосы, – пробормотал он, перебирая пальцами тугие светлые косы Агнет – точно так же он часом раньше вертел в руках самокрутку, но Агнет и в голову не могло прийти такое сравнение.
Ее волосы созданы для Генриха – они потому и выросли такими длинными, чтобы он мог с наслаждением зарываться в них пальцами. Вот как считала Агнет. Вот оно что. Все правильно, да. Все так и должно быть.
Только когда Генрих заводил языком по шее Агнет, она прыснула со смеху и отстранилась. Было щекотно и мокро.
– Ну что ты как маленькая, Агнет? – покачал головой Генрих, недовольно нахмурившись. – Не ты ли каждый вечер караулишь меня под дубом? И не за этим ли мы сюда пришли?..
Язык Генриха продолжил свой слюнявый маршрут на щеке Агнет, и она с трудом сдержалась, чтобы снова не прыснуть. Невольную дрожь Генрих принял за свою большую победу, расправил плечи и сбросил с плеч тяжелую куртку, расстелив на земляном полу.
– Какая же ты... – сказал он с налетом восхищения, вспомнив, что все предыдущие – те, что были до Агнет, – кого он сюда приводил, начинали дрожать гораздо позднее.
Агнет ждала продолжения фразы, рисуя в воображении, какой она видится Генриху. Милая?.. Любимая?..
Забылась боль разочарования. Генрих не стал бы такого с ней делать, если бы не вспомнил, не правда ли? Она глубоко вздохнула и закрыла глаза, а Генрих даже немного удивился покорности, с которой Агнет позволила ему уложить ее на пол. Что ж, почему бы нет? Он водил руками по животу Агнет – так, словно раскатывал тесто, и она даже не знала, можно ли ей наконец рассмеяться в голос или все-таки не надо. Нет, Генрих уж очень серьезен, наверно, и ей стоит быть такой же.
Потом двинулся дальше, навалился на нее всем весом, и Агнет только теперь подумала, что он очень тяжел. Генрих задергался, зазвенел пряжкой ремня, и холодный воздух лизнул оголенные ноги Агнет.
Как же было грустно. Завтра она уедет с Зондштрассе, но что сейчас о нем думать? Генрих здесь, глупая Агнет. Он здесь и так будет всегда. А потом он, наверно, предложит тебе убежать вместе с ним... Да, так и будет.
Когда все закончилось, Генрих быстро управился с брюками, словно много раз уже тренировался приводить одежду в порядок ловким движением рук. Агнет оправляла платье, дрожа всем телом, и не смотрела ему в глаза.
И только-то? Вот о чем ей, стало быть, теперь вспоминать, когда она будет с герром N.? И все ради этого?..
Вот о чем с таким волнением говорила ей когда-то Лени? Так это и была любовь, познанная Агнет здесь, на земляном полу, среди прерывистого дыхания Генриха и ночного холода?.. Она десять лет изнывала от голода и теперь чувствовала себя подавившейся костью собакой.
Агнет удивленно посмотрела на капельку крови, быстрой змейкой ползущую вниз по ноге.
– Надо же, – только и сказал Генри и даже присвистнул от удивления. – Так ты, выходит...
– Я завтра выхожу замуж, – зачем-то сказала Агнет, но посмотреть на Генриха по-прежнему не могла.
– Но... а он что? А если узнает? – еле слышно спросил Генрих, но Агнет все равно безошибочно различила в его голосе страх.
– Не узнает, – с твердостью, показавшейся ему странной, ответила Агнет и вытерла кровь тыльной стороной ладони.
Генрих пожал плечами: черт их поймет, этих женщин. Наверно, она сама со всем разберется, ему-то какое дело? В конце концов, никто их вдвоем не видел: в такую погоду грех выходить на улицу. Все попрятались по спальням, заткнули дверные щели, чтобы не слышать, как протяжно завывает ветер.
– Ну, еще увидимся? – буднично спросил Генрих, нашаривая в кармане очередную самокрутку. И Агнет – маловерная, грешная душа – впервые подумала, как же это все кощунственно.
Агнет покачала головой, но Генрих, уже развернувшийся, чтобы уйти, этого не видел.
– Господи! – неожиданно крикнула Агнет, крикнула прямо в безмолвную, полуразрушенную стену, с которой на нее когда-то грустно смотрел лик Христов, и в этом крике было столько всего, что Генрих – несомненно ее услышавший, – просто обязан был все понять и все вспомнить. И, конечно, вернуться назад, вернуться за ней.
Но он не вернулся.
И церковь напомнила Агнет спящее чудовище, слепо смотрящее на нее пустыми глазницами: вот чем ей показались выбитые оконные стекла. Агнет снова, как и много лет назад, призывала неведомую божью милость, но ничего по-прежнему не происходило.
Она неожиданно поняла, что там, снаружи, давно начался дождь, а здесь по-прежнему было сухо и затхло. Если бы хоть одна капелька упала к ногам Агнет, хоть одна бы просочилась сквозь трещину в стене... Но стены – и те не стали оплакивать того, что с ней случилось.
Агнет выбралась наружу, выбралась прямо в дождь и ветер, и долго шла до дома, думая о родителях, о Лени и о герре N., которому так никогда и не откроется правда. Перед глазами снова мелькнул образ Генриха – но не того, с которым она только что простилась.
Она поднялась по лестнице, не смущаясь скрипящих половиц – если бы кто-то проснулся, если бы увидел Агнет... Она почти ждала, что навстречу вылетит взбешенная мать, что отец отхлестает ее тяжелым ремнем, что Лени молчаливой Фемидой будет наблюдать за тем, что происходит, как в общем-то и делала всегда...
Из комнаты родителей доносился мерный отцовский храп. Нет, не стоит тревожить их, не стоит, решила Агнет, уже сжав кулак на дверной ручке. Вместо этого прямым шагом двинулась в их с Лени комнату, где сестра спала своим обычным сном, как спят люди, которых ничто не тревожит.
И решение пришло мгновенно.
Платье будет красным, как хочет герр N. Агнет напишет длинное письмо, в котором все объяснит. Никогда и ни с кем она не говорила откровенно, а вот теперь нужно. Хотя бы так. Они поймут, почему. Поймут обязательно.
– Прости меня, Лени, – тихо, сама себе сказала Агнет, доставая из тумбочки сестры крошечную бритву, с помощью которой та убирала светлые волоски на ногах. Агнет остановилась у ее кровати и долго смотрела в безмятежное, красивое лицо. Лени чуть застонала во сне, но не проснулась.
Агнет медленно двинулась в ванную. В руке у нее был листок бумаги. В кармане платья – шариковая ручка и бритва, принадлежащая Лени.
***
– Что же теперь делать, Боже мой! – причитала фрау Хорч, и горькие слезы градом катились по ее лицу.
– Мама, – сглотнув, прошептала Лени. – Мама, она оставила письмо... Ты его прочла?
– Письмо... Да что толку теперь от письма! – закричала фрау Хорч, по обыкновению скривившись – то ли от боли, то ли от страшного гнева. Дрогнувшей рукой она схватила сложенный вчетверо бумажный лист и резким жестом порвала его на части.
Муж и дочь – теперь единственная – молчаливо сидели в гостиной друг напротив друга и все никак не могли подобрать слов.
– Он ведь толком и не видел Агнет, – внезапно рассудила фрау Хорч, наконец вытерев слезы услужливо поданным дочерью платком: Лени уже не могла сидеть на месте. – Только ему и запомнились, что волосы... А волосы... И у тебя ведь такие.
– Да, – кивнула Лени, еще не понимая, к чему клонит мать.
– Когда он приходил к нам, – продолжила Зельда, унесшись памятью на пару месяцев раньше, – было темно... Сколько свечей горело на столе? Одна, две?.. Да не разглядел он ее толком, не разглядел! – заключила она, яростно вытирая влажные щеки. Собственные слезы вызывали в ней отвращение.
– Господи, как она могла, – всхлипнула Лени, но мать, не слушая, перебила:
– И у тебя, у тебя такие, – повторила она и ринулась на испуганную дочь, словно хищная птица. Локоны Лени, перехваченные рукой матери, ничем не отличались от волос Агнет. – Лени, дорогая моя! Лени, теперь ты будешь Агнет, так мы тебя будем звать! Лени, ты поможешь нам, да? То есть... Агнет, дорогая, ты ведь поможешь?
Лени подумала о долге перед семьей, попранном Агнет... О нищете, замаячившей на горизонте, о голоде и о смерти. И еще – о пышных усах герра N., о той грации, с которой он однажды держал бокал с вином, принесенный Лени. И которую он, впрочем, едва ли вообще тогда заметил, поглощенный видом Агнет.
Лени посмотрела на отца: из всей семьи только он и не плакал. Людвиг Хорч сидел в коленопреклоненной позе, но Лени понятия не имела, кому он сейчас молится.
Внезапно Лени сделалось легко и спокойно – впервые с тех пор, как она часом раньше нашла в ванной свою старшую сестру.
– Вот и хорошо, – облегченно вздохнув, сказала фрау Хорч. – Вот и хорошо.
И Лени, всхипнув в последний раз, наконец улыбнулась: таким красивым ей показалось в зеркале собственное лицо.
---fin---